Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]
— Что касается капустного супа, учти, я его не каждый день варю. Я ведь не ты, дай тебе волю, ты бы его целыми лоханками жрал. А мне он надоедает, и вот теперь добрый час с ним возись! Мог бы заранее предупреждать, когда прилетаешь.
— Отныне я буду вас предупреждать. Мне дано разрешение оставить вам ящичек, почти такой же, как мой. Вот он.
— А мне-то какой от него толк? Что я с ним делать буду? Я только-только что часы умею заводить.
— Вам не придется его трогать. Если я захочу с вами поговорить, он зажжется, вот и все. Теперь Комитет Пяти Голов хочет, чтобы я мог общаться с вами в любое время.
Глод поморщился:
— Когда Бомбастый увидит этот аппарат на буфете, он спросит, откудова это взялось и что за штуковина такая.
— Он этого ящика и не заметит. Для него он невидимый, и, когда ваш сосед рядом, он действовать не будет. Он настроен только на ваши собственные волны.
Ратинье даже присвистнул:
— Все-таки вы, — признал он, — на вашей звезде неплохие механики…
Диковина улыбнулся, и на сей раз улыбка у него получилась шире, чем прежде. Это не укрылось от глаз Ратинье.
— По-моему, ты стал шире улыбаться в сравнении с последним разом. Сейчас ты прямо как лягушка улыбаешься.
— Учусь. Комитет Пяти Голов приказал мне научиться, чтобы потом их самих научить. — И возбужденно добавил: — Там наверху зашевелилось, все больше и больше шевелится! Благодаря вам, Глод!
— Благодаря мне?
— Да, благодаря вашему капустному супу. Из-за него, в сущности, мне доверили тарелку, которая долетает до Земли не за три, а за два часа.
— Ах вот оно что! А я-то думал, что это прежняя.
— Снаружи да, а внутри нет. Я доволен, Глод. Меня начинают ценить.
Ратинье хохотнул:
— И все это из-за горшка супа; ну, видать, и чудаки вы там. Я же тебе говорил, что ты следующий чин получишь, ведь говорил, а?
— Да…
— И стоит тебе выпить пол-литра, ты через все головы перепрыгнешь, то есть через все пять ихних голов.
— Да…
— Нынче попробуешь?
Диковина не ответил на зазывы пламенного проповедника, этого энтузиаста-наставника, обращающего новичка в свою веру. Продолжая чистить картошку, Глод проворчал:
— Да не переживай ты так! Если есть у тебя честолюбие, добьешься своего! Наши заправилы все хлещут вино, но только не солдатское пойло! А закупоренное замечательное вино, за которое мы, грешные, заплатить не можем, потому что мы за ихнее вино платим.
— Да, кстати, — проговорил Диковина с гримасой, долженствующей на этот раз изображать ликующую улыбку, — я привез ваш золотой.
Он приподнял какой-то мешок, который, войдя в дом, поставил на стол. Не слишком уверенно Глод сунул туда руку и вытащил целую пригоршню блестящих монет.
— Но, Диковина, — запинаясь, начал он, — да здесь их на целый мульон! Слышишь, на мульон!
Надо ли говорить, что инопланетянин произнес это слово, как произносил его Глод.
— Возможно, что и на мульон. Так или иначе — это вам.
— Мне? Это все мне?
— Да, все. А что я, по-вашему, должен делать с этим металлом? А вам приятно его иметь, вот и все.
Но когда Глод заключил его в объятия, сжал изо всех сил, топоча от радости сабо, Диковина не знал куда деваться от смущения. Земные проявления чувств коробили этого пришельца из иных миров, ибо там никому никогда даже в голову не приходила сумасбродная мысль пожать ближнему руку. Он осторожно высвободился из объятий Глода, боясь оскорбить его резким движением.
— Полноте, Глод, это же сущие пустяки, две минуты работы лаборанта-химика шестого разряда, и все.
Услышав эти слова, Глод задумчиво и печально покачал головой.
— Две минуты работы! А вот у нас, Диковина, это работа всей жизни сапожника…
Чуть ли не бегом бросился он припрятать деньги в ларь, прикрыл его старым тряпьем. Как только гость улетит восвояси, он непременно перепрячет свои сокровища. Конечно, доверять-то он доверяет этому медведю, но поди знай, вдруг он передумает и заберет деньжата обратно?
Овощи в чугунке томились на плите. Глод разжег ее только в два часа ночи. Диковина жадно схватил крышку, нагнулся над чугунком.
— Что это ты делаешь? — завопил Глод.
— Нюхаю…
— Оставь крышку в покое! В жизни не видел, чтобы вокруг какого-то супа такая свистопляска шла! Иди сядь на место, а то никогда суп не уварится, если ты будешь в него без конца сквозняков напускать!
Гость уселся на место, снова улыбнулся еще шире, чем раньше. Говорили ли ему «нет» или «да», он все равно для практики улыбался.
— После сотни анализов, Глод, мы обнаружили сущность вашего супа. Но главным образом мы изучили все до последнего ваши слова для того, чтобы извлечь из них вашу психологию, кстати сказать, потрясающе сложную. Нам удалось установить, что этот суп является супом, именуемым удовольствием.
— Значит, он уже не отравленный, — хихикнул Ратинье, — опасности уже не представляет?
— Двадцать шесть процентов наших соотечественников пришли к выводу, что он представляет известный риск — он способствует упадку. А остальные семьдесят четыре считают, что миг удовольствия стоит свеч.
— Да я же всю жизнь это твержу!
Диковину восхитило это душевное величие под покровом простоты, и он продолжал:
— Из-за вас или, вернее, Глод, благодаря вам на Оксо почти повсюду внедряется понятие «удовольствие». А это событие немаловажное, почти революция. Вот почему мы проводим опыты с улыбками, коль скоро улыбка является внешним выражением удовольствия. Но осторожность никогда не мешает! Мы ведем тщательное наблюдение. Даже сторонники капустного супа признают за ним разрушительные свойства, выражающиеся в ослаблении энергии у едоков. Будет издан специальный указ, согласно которому ваш суп можно употреблять только по случаю праздников и годовщин. Наши ученые установили, что чем реже получаешь удовольствие, тем оно более ценно.
— Передай им от моего имени, что для этого не нужно было и башкой работать, это ведь не скорость у летающих тарелок увеличивать! — снова хихикнул Глод.
Свернув сигарету из доброго своего табачка, хранившегося в добром старом резиновом кисете, украшенном фабричным клеймом в виде пчелы, он закурил и заметил:
— Даже если у вас особый указ существует, не можешь же ты со своим бидоном — да и то ездишь ты не каждый день — накормить все десять тысяч своих паломников, ну, что скажешь?
Диковина, все так же сияя улыбкой, которая до глупого долго держалась на его устах, со всей серьезностью заявил:
— Нам следует также решить эту основную проблему. Тем более, Глод, что через несколько месяцев Оксо будет уже не в двадцати двух миллионах километров от Земли, а в двухстах тридцати восьми; и таким образом, для меня будет уже почти невозможно посещать вас, разве что придется тратить на это свой годовой отпуск. Оксо — никому не ведомый астероид, который, так сказать, укрывается в тени крупных планет и поэтому до сих пор не обнаружен, не занесен в списки небесных светил. В этом-то и вся тайна нашей спокойной жизни. Короче, если мы удалимся от Земли, из этого само собой следует, что приблизиться к Оксо следует вам.
— Кому это нам, Земле?
— Нет, вам, лично вам. Вам, Глоду Ратинье. Ратинье уже совсем ничего не понимал.
— Как так мне? Как же я могу приблизиться?
— Надо, чтобы вы переехали к нам на Оксо, раз вы умеете выращивать вашу модную теперь капусту и варить из нее суп.
Это нелепое предложение привело к тому, что Глод громко хлопнул себя по ляжкам, опрокинул свой стул и сам чуть не упал на горящую печурку.
— Ён полумный! — завопил он на чистейшем местном наречии. — Ён полумный!
Уязвленный в своих лучших чувствах, Диковина забыл французский язык и энергично прокудахтал что-то по-своему, потом спохватился и перевел:
— Вовсе я не полумный! Комитет Пяти Голов изучил мое предложение и в принципе принял его. На планете Оксо есть кислород, и вы там сможете жить… — Он добавил небрежным тоном: — Там, Глод, вы сможете прожить до двухсот лет, не зная ни болезней, ни старческой немощи. Когда вы поселитесь на Оксо, Глод, вам будет отпущено еще сто тридцать лет жизни, вместо десяти, если очень повезет. А над этим, верно, стоит задуматься, а не верещать как младенец: «Ён полумный, ён полумный!»
Ратинье наконец удалось усесться на стул, он утер глаза, одним махом осушил стакан для поддержания сил, потом отрицательно покачал головой.
— Нет уж, Диковина. Так, как вы там на небе живете, мне в этом интересу нет! Да что это такое — прожить сто тридцать лет без бутылочки, без табаку и жрать в полдень только пальмовый сок, а на ночь какую-нибудь капсулу глотать. Уж лучше я протяну пять или десять годков в своем погребе, где так свежо, или в саду, где очень даже хорошо. Нет уж, парень, нет! Я дожил до своих лет не для того, чтобы меня обрекли потом на сто тридцать лет каторги, тем более что ничего дурного в жизни я не сделал, разве что списал работу у верзилы Луи Катрсу.
